— О чём вы говорили с дьяволом?
Когда он заявился впервые, агрессия рвала капилляры. Холодом ошпарило ноги, сомкнутые в кулаки ладони укусила ледяная дрожь. Виновник – не мёрзлый сентябрь, будь он трижды проклят; холод стоял совсем иной. Колючий. Липкий. Едкий. Подморозило лёгкие, стоило нервно втянуть ноздрями дозу кислорода. Когда он заявился впервые, кромешная тьма пожирала цветастые обои, а я – глазами стену напротив, одичалыми зрачками шрамируя ту по линиям едва заметных в ночи узоров, сплетающихся в лицо, в которое точно выпустил бы пулю. Две. Три. Сотни. Пуль. Из дробовика.
Тогда он заявился впервые. Под скрип зубов-клыков в пересохшей пасти, сжимаемых до боли челюстей с царапинами на недавно поставленных пломбах. Под вышедшее из-под контроля сердцебиение и пульс, пробивающий дыры в висках. Когда узоры на стенах размылись до полупрозрачных клякс, срывающихся со стены невнятной водянистой массой, тенью без чётких очертаний, клубящейся призрачной субстанцией, – тогда появился он. Дурные сказки о рогах оказались ложью. Ни обольстительного лица, ни жуткой гримасы – не было ничего, лишь невнятно расплывающиеся по воздуху линии, в которых всё и ничего. Он не был материальным, как стул, стол или пачка «tic-tac» на подушке, всё его естество выпадало из физического мира, но ощущалось холодным напряжением в глухой тишине. Даже собственного дыхания не было слышно, оборвалось, потеряло звук, как блики из окон – свой тусклый фонарный свет.
Он не тянулся когтистыми лапами, как в хоррор-стори, не рвался вперёд устрашающе, но был везде, в каждом миллиметре кубическом, далеко в углу и вплотную. Лез за лакомством незримо, но трудно каждой клеткой тела не ощутить: он из горла вытягивал вязким комом застрявшую поперёк злость, раскраивал грудину и вытаскивал из недр невысвобожденное бешенство. Накопившейся яростью закусил, распробовал и – мразь – скривился _твоей_ улыбкой, возвращая замершему на минуту (а кажется, на недобрые полчаса) сердцу отчётливо слышимый бит.
Дьявол не говорил, молча наслаждался трапезой, пожирал агрессию вместо тирамису или другого ненавистного им десерта. Не двигался, не отпускал, не прощался, пока не влил её в себя всю. До осушения. Последней капли. Размеренного выдоха. Обессиленного закрытия глаз.
И он точно ухмылялся, беззвучно прося не душу, а ошмётки нервов.
Больше злиться.
Ждать в гости.
Не забывать.
По имени звать в накал дикости.
Держать наготове ствол.
И ещё пару-тройку сотен патронов.
Ничерта он не сказал. Скалился на прощание, облизывая чертовски манящие губы перед тем, как ступить обратно в создавшую его темноту.
Но мне известно: улыбки мало. В следующую ночь он обретёт твои глаза, и я буду вынужден впустить его глубже в душу.
